Отрывки из произведения Константина Твердохлеба "Переводной"

[dmytro_dubas]

1
(...)
От скуки я представлял, что я иду по полю, по выцветшей на солнце траве, совершенно один. Я напевал себе под нос белорусские народные песни, широко шагая навстречу солнцу в своей белой рубашке навыпуск. Куда я шёл меня, по правде, абсолютно не волновало — в моём представлении главным было просто куда-то идти, без какой либо цели, ради того, чтобы идти. Здесь я чувствовал себя просто замечательно. Я словно полностью отдавался солнечному теплу, довольствовался тем, что могу наконец согреться после этой холодной весны, из которой я вырвался. Слева, справа, спереди и сзади меня было одно поле, которое редко разбавлялось небольшими деревьями по бокам.

Странно, но я был чрезвычайно рад, когда неожиданно нашёл в поле учебник по истории Украины 7 класса издательства Літера. Мне показалось, что сейчас он-то мне и нужен, что он должен заполнить всю мою душевную пустоту, которая по мере продолжения моего хода всё больше проступала. Я приложил его к своему сердцу, и он постепенно начал впитываться в меня, наполняя мою душу эмоциями и ощущениями. Какими, я пока не мог определить. С ними я дальше и пошёл, на ходу пытаясь разобраться и совладать со своими мыслями, начавшими беспорядочно бегать по вырываться из летать по летать п летать по мо мое моей моей г олове, не давая мне ни на чем сосредоточиться и сориентироваться в этом сложном лабиринте, называемом полем. Нам только кажется, что на поле ничего, кроме выцветшей на солнце травы, нету. На самом деле, оно представляет из себя сложный лабиринт с множеством стеклянных прозрачных ограждений, между которых нас ведёт подсознание.
(...)
Вот и я о том же. О чём, кстати? Точно. Я шёл по полю, тоесть по сложному лабиринту с множеством стеклянных прозрачных ограждений, тоесть всё таки по полю, и только что в меня полностью впитался учебник по истории седьмого класса. Интересно, как ему там? Превратился ли он в какую- то жидкость, которая станет циркулировать вместо крови, или впечатался в мой организм целиком, этим тонким параллелепипедом, который находится внутри моего скелета, или, может, в промежутке между скелетом и кожей, не знаю. Или, возможно, он раздробился на маленькие треугольные, именно треугольные, никак иначе, частички, которые теперь плавают по кругу, по моему и так истощалому телу? Или, может, он медленно овладевает моим сознанием, и со временем он полностью заместит все мои мысли, всю мою память собой?

Между тем, пока я размышлял, на своем пути я увидел небольшую табличку, привязанную к жестяному штырю. На ней гласило:

Обережно!
Небезпечна зона!
Будьте обережні
Падають наледі з покрівлі !
Машини не паркувати

И в самом деле, тотчас как я дочитал это немыслимой важности сообщение, на мою голову начали падать массивные куски льда, из раза в раз разбиваясь о мою, казалось, каменную голову. Странно, но лёд падал только над этой табличкой — я понял это только тогда, когда отошёл на пару метров от этого места. Но после этого я быстро стал обратно под ледяной дождь. А потом снова отошёл на пару метров от этого места. А потом снова быстро стал обратно под ледяной дождь. А потом снова отошёл на пару метров от этого места. А потом снова быстро стал обратно под ледяной дождь.

Это действие я проделал где-то около пятидесяти семи раз, после чего во время того, как я в очередной раз стал под лёд, в мою голову внезапно, как бы помягче выразиться, влетел тяжелый кусок бетона, случайно попавший в дождь вместо ледышки. Тогда моя каменная голова, не выдержавши этого, разбилась в щепки, которые отлетели на расстояние до пары метров от места, где я стоял. Наледь прекратила падать, а я пытался осмотреться по сторонам. Но только вот у меня ничего не выходило, учитывая то, что осколки моей головы разлетелись на расстояние до пары метров от места, где я стоял, слегка побив стеклянные прозрачные ограждения сложного лабиринта, тоесть поля.

Как-то в 24 года я работал монтажником-связистом в Запорожье, и там я работал с таким очаровательным человеком, как Вова. Вова был на меня на год старше. Он мне казался очень близок, потому что он тоже любил говорить про философию, бытие и проблемы нашей жизни, и было с кем обсудить свои размышления и бесконечный поток мыслей. И как-то раз, когда мы пришли с ним на очередную смену, он заявил, что окончательно пришел к выводу, что ничего за пределами его сознания не существует. Тогда я спросил его — и как, тогда, ты собираешься жить всю свою дальнейшую жизнь, понимая, что ничего и никого кроме тебя не существует? И он ответил мне — 72. Я переспросил, мол, что? Он сказал — 43. Я стоял в замешательстве, но он продолжал — 382. 239. 170. 138. 525. 193. 247. 450. 934,3. 834,2. 0,518. 20. 2749. 19834. 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю 119ю

2

Вспоминая те славные времена, я смог примерно собрать свою голову назад, конечно, не без погрешностей, но в целом — пойдёт. Я двинулся дальше, но вместо бесконечного поля, тоесть бесконечного сложного лабиринта с множеством стеклянных прозрачных ограждений, тоесть бесконечного поля, предо мной предстал парк памяти воинов- интернационалистов, проще говоря, как его все в округе называли, парк афганцев, в котором я в детстве так часто гулял с бабушкой. Не смотря на мрачное название и антураж, это место всё равно оставляет какие-никакие тёплые воспоминания. Я оглянулся. Всё было как прежде — тот самый памятник, где стоит скорбящая женщина с крестом, те же деревянные лавки, которые тщетно из года в год перекрашивают дворники в синий или зелёный цвет. В этот раз, я заметил в парке какое-то необычное скопление людей, находившееся напротив памятника, ближе к улице Циолковского. Из-за моего плохого зрения, я не мог понять, что там происходит, поэтому я двинулся к ним. Я шёл по этим шатающимся каменным плиткам, они падали одна за другой, я бежал, сломя голову, боясь попасть в пространство, находящееся под ними, я был точно уверен, что там и находится пресловутый проход в Ад, эта проклятая дорога, и как я беспечно ходил по ней в свои восемь лет?
(...)
Странно, но крики «Сухарики!» среди толпы я слышал
больше всего, хотя казалось бы — как это может относиться к демонстрации? Тем не менее, эти возгласы становились всё громче, а асинхронные отдельные выкрики сменялись организованным хором, которые распевал слово «Сухарики!» в размере 5/4. Невольно я и сам начал заводить «Сухарики!» вместе с ними. Сперва размер в пять четвертей давался мне нелегко, но через полминуты упражнений я адаптировался и словно полностью растворился в этом блаженном хоре и уже не сосредотачивался на пении - я знал, что я пел правильно. Из-за облаков вышло солнце, откуда-то начали звонить колокола, заиграли органы и, казалось, все ангелы вместе с нами пели «сухарики!» в этой толпе.

Через пару минут справа от нас я услышал невероятно громкий гул тенор-саксофона, после которого весь наш хор затих.
(...)

3
(...)
Так продолжалось до четырёх, ровно четырёх часов утра, когда нас троих подняли четырьмя стуками в дверь. Пора было идти, и мы втроём спускались, спускались, спускались по бесконечным лестничным пролётам с четырнадцатого этажа, мы шли и шли, то спотыкаясь и пролетая головой вниз над ступеньками, вследствие чего хорошенько так... ударяясь головой о гранит, из которого было выполнено это замечательное строение, то выпадая из лестницы вовсе, и пролетая, скажем, этажей шесть вниз. После каждой такой помарки милиционеры, узнавая об этом на выходе, сгоняли нас обратно наверх, чтоб мы прошли этот путь наново, без каких либо ошибок, идеально, не смотря на то, что это здание пылало во всю. Иван, на третий раз пробегая лестницу, растворился в огне; я, на седьмой раз поднимаясь обратно, впал и застрял в толстой стене, о которую я опирался. Через пару минут от сильного жжения бетона я умер. Дмитрий шёл до конца, и на восьмой ему таки удалось, следуя обязательным правилам, полностью пройти все четырнадцать этажей. На выходе его встретили те же сотрудники милиции, что корили нас за каждый недочёт, но сейчас на их лице проступала улыбка. Дмитрия поздравили, похлопали по плечу и вручили в качестве награждения небольшой пакет конфет Шалена Бджілка. Карманные часы Дмитрия показывали двадцать восемь часов утра. Он оглянулся, оценил состояние сгоревшего дотла строения, пожал руку сотрудникам милиции и пропал на месте. Но — не обводим.

Это целое выражение, поэтому не обводим. Что?
(...)
Тогда я спросил:
— А если я уберусь, то можно?
— Нельзя, но я уже ничего не вижу.

09.2024, Чертополь